Райчёнок Ада Эльевна

Пришли в Витебск немцы. В доме на одном рядом с нами жила добрая старушка Лиза, аккуратненькая, беленькая. У неё всегда водились деньги, а у нас всегда трудно было с деньгами, и мама часто одалживала у этой Лизы. Она оказалась резидентом немецкой разведки в Витебске. И я в окошко видела, как подъехала машина, и офицеры в чёрных мундирах подвели её к машине, честь ей отдавали. Мне было запрещено выходить на улицу. Мне было 4 года, мама боялась за меня. Но я обманула маму и однажды выскочила на улицу. Я не знаю, сколько пробыла там, а мимо шёл офицер в чёрном, и что мне запомнилось, у него был кортик. Он меня за руку повёл в гетто. А гетто было рядом с нашим домом, на берегу Двины. Столько лет прошло, а я даже теперь помню то помещение, где мы находились. Мама не знала где я – с ума сходила. Сколько я там пробыла? Никогда не спрашивала, а когда захотела узнать – мамы уже не было. Мне было очень плохо в гетто. Представляете, четырехлетний ребёнок оказался среди незнакомых людей. Дети плачут, нервничают взрослые, постоянно кушать хочется. И люди со мной делились, хотя сами почти ничего не имели, успокаивали меня. Я никого не знала. Маленькая была. Мама думала, что меня, наверное, убили. Кто-то ей сказал, ищи её в гетто. Она пошла и увидела меня. Все соседи немцам говорили, что я не еврейский ребёнок. Сосед, старый холостяк, сказал маме: «Выходи за меня замуж, и я скажу, что я отец ребёнка». И мама пошла на такую жертву ради меня. Меня выпустили из гетто. Выжили мы только благодаря тому, что когда горел хлебозавод, то папа принёс мешок хлеба и сколько-то бутылок масла. И вот благодаря воде, хлебу и этому маслу мы выжили как-то. А затем мама пошла работать на хлебозавод, и отчим пошёл туда работать. Потом я ещё раз убежала от мамы. Хотелось на улицу. Дети сказали: «Надо жидовочку наказать». Бросили меня на колючую проволоку. Я поранилась вся. У меня было заражение крови. Кричала день и ночь от боли. Мама на работе была. Я одна оставалась. В городе существовала подпольная организация, и у нас дома собирались подпольщики. Приходил врач Стож, он меня лечил. Есть книга «Витебское подполье». Про маму там ничего не сказано, но про организацию, что собиралась на улице Мало-Ильинской, написано. Отчима звали Женя Рябов, его родной брат Николай Рябов, по заданию подполья, пошёл в полицию и он помогал нам. У мамы была сестра. Она была женой командира партизанского отряда Ковалёва Николая Петровича. И немцы искали его семью. Пришли арестовывать зимой 1943 года. Пришли и забрали, до сих пор у меня в ушах стоит крик, когда выволакивали их из дома. Увезли их, а потом и нас забрали. Меня в сандаликах довоенных, хотя прошло уже два года, нога у меня выросла, и вот сандалики мне буквально вбили в ногу. И везли нас на открытой грузовой машине. У меня ноги зашлись от холода. Везли в Лепель. И там мы были в Лепельском концлагере. Там было много людей. Когда была блокада на Ушаччине, пригнали партизанские семьи в лагерь. Там были казармы. Комнатки, клетушечки маленькие. Там только стояли кровать и столик. И мне было запрещено, я никуда не могла выйти. Мама запретила. Была под замком. И тут партизанские семьи, мне казалось, что они должны быть какие-то особенные. Так хотелось посмотреть на них. Я сорвалась и побежала. Увидела, что их разместили в обыкновенном хлеву, где коровы стояли. Женщины стелили какие-то подстилки и клали на них детей. Они плакали, крик стоял. У меня в памяти осталась одна девочка, раненная в ногу. Самолёты бомбили переправу. Ужас. Через мост надо было бежать. У меня в руках мешочки с фотографиями. Отчим рванул меня за руку и мешочек с его фотографиями выпал у меня из рук, к счастью, мои фотографии остались. Потом нас гнали на запад. И я хорошо помню итальянцев. Они сидели в Докшицком концлагере. И нас около них прогоняли. Страшные, измождённые все, итальянские солдаты в немецком лагере. Как они там оказались, не знаю. Просили у нас: «Хлеба, хлеба». Мы отошли, может с полкилометра и услышали пулемётные очереди. Немцы расстреливали итальянцев. Потом подъехал на мотоцикле какой-то офицер, что-то сказал нашим конвоирам. Конвоиры знали польский язык и сказали нам:«Удирайте» и стали стрелять вверх. Наверное, не хотели брать грех на душу. А мы упали в жито и поползли по полю. А вскоре мы встретили советские войска. И как раз в это время у мамы начались роды, и солдаты принимали моего брата. Помню, молоденький солдатик пришёл, показал мне брата и говорит: «Назовите его Лёней». Так Лёней его и назвали. Он сейчас в Полоцке живёт. Мне восемь лет. Я пошла в школу в Парафьяново. Это нынешний Докшицкий район. Мы остались там жить в железнодорожной будке, недалеко от леса. Когда немцы отступали, они подожгли склады, и отчим принёс много горелого пшена. Мы это ели, другой еды не было. Я до сих пор не могу есть пшено. Очень много было грибов. Собирали опята, мама варила их. Мы носили к поезду, продавали и с этого жили. А потом мама устроилась на работу, её взяли сборщиком налогов. Какой-то день она была в Парафьяново, а потом ездила в другие города, местечки. И какой-то день я в школу не ходила. Я маленького брата смотрела, в няньках была. Один класс я в Парафьяново закончила. Трудно нам было жить. Потом училась в Нововилейке, Полоцке. Мой дядя Семён Аронов забрал меня к себе. Я поступила учиться в Полоцкое педучилище. Там было два отделение: школьное и пионерское. В принципе, одни предметы, но в пионерском отделе ещё преподавали танцы. Танцы я любила. На сцене танцевала с пятого класса и до пенсии. После учёбы я 14 лет отработала в Слободской школе и создала там свой первый музей. Подружилась с Иваном Павловичем Сикорой, это наш белорусский Мичурин. Всё, за что бы я ни бралась, удавалось. Такая уж я.